Category: Равнинные ландшафты

***

В моем сердце
вечное утро творения.
Ибо каждое слово мое
воспевает тебя.
Ибо каждый мой жест –
это танец во славу твою.
Ибо каждая мысль
в своем потаенном углу
память хранит о тебе.

Прежде была я горда,
а теперь непрерывно служу.
Прежде была я нема,
а теперь неустанно пою.
Прежде была я, как камень, строга,
а теперь подвижна, как воск.

Всякое имя, что называю –
твое имя.
Всякий путь, на который ступаю –
в твою обитель.

Никогда не унижусь,
тебя призывая к вниманью,
ибо радостно мне
служить Никому –
никому не служить.

 

Noli me tangere! (Ин. 20:11-17)

Еще земля не выпила всю кровь,
пролившуюся наземь. Споры римлян
то утихали, то звучали снова,
хитон деля друг с другом… Ночь накрыла
холм крутолобый, врытые кресты,
и спрятала от взора знаки смерти
как звездный саван, брошенный с небес.
Я в складках тьмы не путая шагов,
к пещере шла. Мне путь застлали слезы.
Час шел к рассвету… В бледной пелене
казалось, плач меня сбивает с толку
и искажает взор. Тяжелый камень
от гроба был отвален. Подойдя
и ощутив ладонью мшистый холод,
преграду миновала. Вход открыт
и гроб Пророка пуст, – хоть кто посмел бы
похитить тело, вверенное мне
еще при жизни? Как бы я тогда
слез ни лила, но истинно затем
всех плакальщиц перерыдала лира
в руках того, кто втайне видел гроб
и ангелов, о скорби вопросивших.
– Мария! – Он окликнул, а затем
– Не приближайся! – и рука застыла,
готовая уже вернуть утрату.
Но не вернув, иное обрести
Он требовал; кто из учеников
о теле спорил и о воскресенье,
подобен был солдату после казни,
сминающему с жадностью хитон…
Он днем позднее постучался в дом,
приветствуя их всех, как было прежде,
и кто не верил, веру обретали,
персты влагая в раны. Он воскрес,
и чудо воплотилось до конца…
Но памятуя данный мне завет,
Я более к Нему не приближалась.

Снилась дорога. Мерный
удар за ударом, вгоняющий
глубже в сон. От станции
до полустанка. К югу –
бессонный лес.

Под ладонями рек,
словно руками
– черной и белой –
город был убаюкан.
Спящим он будет покинут.

Ночь в нем –
запавшая тень от ключицы,
я пальцы кладу между гор –
и долина горит, а вершины
холодны и тверды.

(Но, свой сон миновав,
я вернулся неузнанной тенью
бессонных утешить рассказом,
как молитвенно сложены руки
у старого камня ограды.)

И расцветшие, нежные,
Лиловея нетронутой выей,
Метя стрелы в бездыханный простор,
будут ждать моего пробужденья
и обратной высокой дороги.

Лестница состоит всего лишь
из двух ступеней, соревнующихся
в высоте. Одна догоняет
другую, и им друг за другом
никогда не угнаться.
С их высоты давно не видно
земли, откуда они начинали
движение вверх. И своего
назначения в небе – не помнят.
Но продолжают вздыматься
все выше и выше, себя
посвящая борьбе
друг с другом, а значит –
посвящая себя друг другу.

Знают ли ступени лестницы
о том, что они готовят дорогу
чужим шагам, себя
небесам посвятившим?

Не скуден ли улов?
– Не взять руки холодной, –
Все бьет хвостом меж слов
Строки глубоководной.

Читатель,- глубь, родство?
– Лишь гладь видна с причала.
Не месса – ремесло,
Бесплодное начало.

Напрасно ли топил
Себя в вине, виною,
Утопленник, что был
Одарен глубиною?

Когда мы
бедны собой
(мы собою бедны всегда),
тогда мы
в своей нищете
отправляемся вдаль,
сотворяя себе лицо
из шагов,
пройденных вброд
по реке.
Нетерпеливые и
бесследные
наши шаги
так недолго тревожат
поверхность воды.
Мы по-прежнему
нищи собой.

Любящие
возвращают нам
нас.
Мы
отказываемся брать.

 

Как змей,
утаившись, ты давно здесь живешь,
ребра мои обвивая
сухим и горячим хвостом.
Сердце мое –
горькое яблоко.
Ты ждешь его спелости,
сам наливаясь
ядом, как соком.

***

Я остаюсь

спешным шагом
вдоль весенних могил,
ветром на пустыре,
запятой в середине строки,
колокольным воззванием
в воскресное утро,
я остаюсь
библейским стихом
под насмешливым взглядом
римского легионера.

Я остаюсь,
провожая ахейские корабли
и сверяясь со списком,
который никто
не прочел до конца.
На котором из них
оборвется мой голос?
Я не знаю
своего срока
и, верно,
никто не знает.

Я остаюсь
поклоненьем забытым венцам,
увенчанный и коленопреклоненный.
Оставленный,
я остаюсь
здесь.

І. Предчувствие

Эол засыпает
между шпилями старых церквей,
опустив свою голову бережно,
словно на грудь возлюбленной.
Трепетно-тихо,
и синева летнего неба
сминает дыхание.

Немой вестник является
с веревкой в руках
задолго до прихода дождя,
и душит.
Предсмертные хрипы и стоны
он ловит в надежде
обрести собственный голос.

ІІ. Ожидание

Дождь не сходит с небес.
И, не тронутый спящим ветром,
безмолвствует колокольчик
над дверью мясной избы
моего сердца.

Тяжелеет веревка
немой духоты пред-чувствий
пред-жизни,
врезаясь в певчее горло.
И вестник ловит молитву
о дыханье и влаге.

ІІІ. Свершение

Землю и камень метит следами
благодатный своим безразличием
ливень. Ветер, очнувшись от сна,
направляет его шаг по пути.
В домах закрываются ставни
и двери, отмеченые кровью звериной,
впитывают жильцов.

И мимо лежит их путь.
И мимо. И мимо. И мимо.

Я выхожу на крыльцо
своей одинокой избы
и зову,
и бегу им вслед.

Все горы мира на моих плечах,
Когда люблю. Все древние озера
Под веками – в пещерах моих глаз.
Я мир творю и рушу сгоряча,
За гордостью не чувствуя позора.
Когда люблю – люблю в последний раз.

Безумие мое – мой дух святой.
В нем верность вероломства. Зов наитья
(Догадка алым ширится пятном
И льнет – ко льну, безгранности пустой –
Первоземля, что жаждала открытья,
Во мне простерлась белым полотном).

Туман. Прохлада. Вздрагивал камыш
От голосов, которые столь редки,
Что мнились эхом сгинувших давно.
Услышь меня, пожалуйста, услышь,
Дай птице-слову выпорхнуть из клетки
И рыбе-тишине нырнуть на дно.