***
Время – узел на веревке самоубийцы, узел,
в котором Встреча, ее мы ждем, как изгнанья
из собственной тени, после которой
бежим от свободы, перелетая ограду
ее лживо-просторных пастбищ. Время –
путь на восток через запад, оно же
бурелом, оборвавший дорогу. Путь,
ведущий к себе самому через ограду
мнимой свободы, на ограде узел затянут.
Здесь — это задолго после смерти Птичьего Бога.
Говорят, Ему перед смертью вырвали язык,
чтобы Он не воспел свою гибель,
выплюнув соленую песню в лицо палачам.
Нам в наследство оставлено великое молчание,
которое необходимо нарушить.
Хореографически выводить иероглиф тела
на мягком прозрачном ветре.
Перелистывать волны воды,
делая насечки упрямого ритма,
как человек, задыхающийся собственным сердцем,
стоящим поперек горла.
Глубока пропасть неба, и наяву
это – падать, не смежив век.
Так рука опускается в синеву,
словно ветка в вечерний снег.
Будет, корчась от горя,
падать грудью на нож,
имена ее вторя,
первородная ложь.
Всех безмолвий честнее
сей предгибельный шум.
Не угнавшись за нею,
и бездоннейший ум
превратится в итоге
во скудельный сосуд —
и ни книги, ни боги
от нее не спасут.
***
Длинные, длинные руки моей печали
с обезумевшими чуткими пальцами
и голубыми ладонями, осязают поверхность
воздуха, прорезают дороги
моему дыханию, зажимают рты
ветрам.
Как цепко они ловят
за скользкий холодный хвост
каждую мысль о смерти.
Они тянутся, стремясь
опуститься на твои плечи и заснуть,
словно птицы после долгого перелета,
пернатые руки моей печали,
мои верные слепые поводыри.
***
инструкция для тех,
кого похоронили заживо,
включает в себя
один-единственный тезис:
вы семена. тяните ростки
вверх
***
Я звоню сообщить: я
никуда не приду. Осмотрите
обочины, зацелованные моими
шагами. Как невинно цветут они.
Ищите, – говорю я, – других попутчиков,
я не оставлю следов. Земля из-под ног
раньше уходит. Я никуда не приду —
ибо куда мне идти?
Я рождена для трудов. Не приходите
ко мне: дом мой пуст. По ночам же
я играю на подмостках своих сновидений.
Это тоже непросто: исполнить за раз
больше сотни ролей.
Я звоню буквально на пару слов —
у меня нет времени. Я никуда не приду.
У меня нет ни сил, ни власти,
ни земли под ногами,
мне вообще не принадлежит ничего,
кроме собственной смерти.
С первым мы начинали беседу
со спора. Каждое слово
требовало объяснения.
И речь высекала искры,
и были слова тяжелы,
как ржавые гири.
Но когда кончались они
(как это было редко!) –
наступала блаженная слабость
и легкость освобождения
от чуждых значений.
Я любила
этого человека.
Другой говорил
на моем языке, зная
тысячу языков, оттого
мы беседу вели
из точки любой,
и она, как лесная тропа,
уводила все дальше и дальше,
оживленный рисуя пейзаж.
И слова были птицами,
и речь была небом, в котором
незримо маячила цель.
Этого человека
я тоже любила.
Третий писал стихи.
Мы слушали церковное пенье
и кладбищенский ветер,
и целовались
в безмолвии.
– Всё.
Е.
алтарь пустоты
дождался своих подношений:
слова рассыпались,
словно камни из карманов утопленника
тело брошено
вещью в чьей-то постели
голос неотличим от
хруста надломленной ветки
в безлюдном лесу
и я ещё здесь, пока твоя вера
очерчивает осенний воздух
в мой силуэт
***
Время мое четырёхстенное,
каменно-щербатое:
с запада – разбитое,
с востока – недостроенное.
Работай! – велю себе строго бездомная я,
вжимаясь в северную стену
лишним кирпичиком, —
а южной стены мне не видно.
И слушаю, как непрерывно
ходит да ходит кто-то
по этой безумной стройке.
Я люблю одного и того же,
просто он бродит между днями,
меняя имена и судьбы.